текста

потому что я кот, и мощны мои лапищи

предыдущиевступление раз
два
раз
два
три
четыре
пять
шесть
семь
восемь
девять
десять
одиннадцать
двенадцать
тринадцать
четырнадцать
пятнадцать
шестнадцать
семнадцать
восемнадцать
девятнадцать
двадцать
двадцать один
двадцать два
двадцать три
двадцать четыре
двадцать пять
двадцать шесть
двадцать семь
двадцать восемь
двадцать девять
тридцать
тридцать один
тридцать два
тридцать три


прикладной этнографии мехом внутрь очередная порция
на этот раз уже Этэрье


А Ралица застегивал пояс и нагибался за рубашкой - она смотрела, и дышать становилось легче... словно напавшая хворь отпускала. И говорил легко - и чудное:
- Не... не сильно. Был бы так нужен - пришли бы. Разбудили. Пойдем? - и отпускал легкий свой, неловкий жест, взгляд вслед ему взлетал. - Я проголодался... Вчера - в рот что-то мало что лезло...
- Да уж, - она подтверждала, а в голову лезло всякое... Что ведь да - вчера. Вся та ее жизнь... она была только вчера. Только-только. А есть... она там что-нибудь ела? Стол накрывали, это точно. Люди говорят, около еды напробуешься. Небось, мало эти люди готовили...

дальше?А хворь-то ее берет, берет, это ж значит, Ралица оделся почти... и ждет ее. А ей ой как, до озноба не хочется - вставать, вылезать, действовать... Лежала бы так и смотрела. Ничего, она встанет. Получится. И пояс застегнет. И рубашку. Устоит, когда Ралица движением спросит – приобнять? - и приобнимет. А Чешменка тогда и обернется, вспомнит, что спросить надо:
- Мы сюда же... вернемся? Ну, на новую ночь. Спать? - и это тоже будет. Что Ралица озадачится. Дёрнет себя за прядку хвоста. И скажет.
- Да, думаю сюда, - и сознался так, неловко. - Мне у себя... лежанку достроить надо будет. Хотя бы. Не влезем, - спросил дальше - жестом, близким. Просто спрашивающим. Теплый. Вдохнула - вроде не хлюпнуло. Подобрала:
- Я... да думаю, что с ним делать. Где он останется. Не ходить же по твоему дому - без дела - с топором?

Ралица повернулся. Разрешения прикоснуться, о котором... ну где-то изнутри Чешменка подумала - не попросил. Обратился к нему с очень... отточенным и чужим жестом. (...уважения. К чужому близкому оружию). А потом сбился и с открытым восхищением сказал:
- Хороший!
- Дед подарил... - наверное, так было правильно - пояснила Чешменка. - Теперь мой. Совсем мой.
- Очень... серьезный, - сбился Ралица. Много надо было сказать, а он не знал, как. (...что они красивые. Что он, когда-нибудь, хотел бы увидеть, какие они красивые. Вместе. Если это не будет неправильно). - Конечно... с ним будут вести себя достойно. - Запнулся и не устоял. Высказался. Похвастался? - А у меня только ножики пока. Два. Сам делал. Соболятами зовут, - совсем проболтался, смотрел, отвернулся, потянул на себя дверь из хлебной комнаты... И нашел то, что очень надо было. - Я... это пока, я вспомню. Я научусь.
Чешменка удивлялась - чему? И ей надо было ответить. Неловко было отвечать.
- Говорить. Ну - и с тобой разговаривать. Я все еще смотрю и удивляюсь. И... думаю где-то, ну, верхним следом, неправильным... в какой выдох вчерашнего дня я заснул. И до сих пор сплю. И сны вижу. Про тебя. Что ты тут.
- Я тоже, - сказала Чешменка, - что сплю, - и взялась за него - сразу и прочно. Очень прочно. И начали спускаться...

По правде... о, да - что этот дом пахнет едой - она поняла давно. В другой жизни. Вот когда прибежала - про деда просить. Как ее накрыл, как ее ошеломил - густой, плотный, ложкой зачерпывай - запах, пирога сначала, мягкий такой, потом уже - похлебки.
Ой, не разбирала она в то черное зимнее время о чем, порой, начинал разговаривать старший Свишек - что-то про то, что одними пирогами - и полудничать, и вечерять будет, она, Чешменка. Не понимала. Злилась, И потому что - вот только речи о пирогах вести, когда в еле топленом доме овощь с водой едят. И ладно она, она всякое потерпит, а проглотикам кто объяснит - их дело мелкое, ныть и "где пирожок?" клянчить. А еще потому, что когда старший Свишек эти речи заводил - понимать его трудновато становилось. Когда совсем перебирал, что нечасто бывало...

Что вот про это говорил... что думает - отдать - до нее бы не дошло. В общем, ой, как у них пахло... Тогда, после той дороги, все ноги подкосились. Вот не позови ее волшебная женщина (...мама Ралицы) - с ними поесть, это вот как бы она до сегодняшнего вечера доработала?
Ой, не вот так, а хуже - еще бы сказала Чешменка. Плотно дом пах. Плотно... прямо по голове. У нее вот та голова прямо сразу на выходе вся закружилась. Так, что и за Ралицу взялась - держаться. Лестница там, а в спине отзывается. Липким, слабым. Так, что лучше вовсе о нем не думать. О другом думать... Не о том, что этот дом в чёрный голодный год хоть выжимай - глядишь, один запах съесть можно... ну да - если он тебя не выжмет. О чем... они с Ралицей-то были? А, об оружии...
- Ножички? - старательно переспросила она. - Ну... ты говорил. О ножичках. Я захочу познакомиться. Но... ну а как же пулемет?
- Пулемет? - озадачился Ралица. Слышно озадачился. (...а утром он уже совсем забыл). И Чешменка пугалась, что наступила на неудобное, но... сказано было? Было. Но надо же что-то говорить. Тем более... Ралица же начал понимать. И ловить жестом. Ее не отпуская. - А, да. Пулемет. Это не наш совсем. Он только у старосты...
Он и дальше продолжал этим - растерянным. Неловким таким. Подбирая слова. А Чешменка слушала - и думала... что сейчас ей страшно.
- Но я его знаю, да, Я должен уметь с ним работать. Раз уж он у нас есть... Никто ж не может заранее сказать, когда и кому из нас придется?

Но пугаться Ралица сначала помешал. Потому что тут и лестница кончилась. И он, еще договаривая, повернул, дверь на себя потянул - сполоснуться. Утром у них вода была - ух, холодная, прямо во лбу звенело. Ну, и озноб этот дурацкий с прочей хворью пополам припугнула - присмирели... Вовремя - потому что ясно было, пора на люди выходить. Туда, в общую комнату, где едят, к зимней кухне. Где тогда ее кормили. Кажется - ой, громко, даже живот высказался... Так, что ей казалось - в спальне той было слышно. Ралице точно слышно. Может, потому и улыбался, или нет - просто улыбался. Предлагая ей: "Пойдем", - и продолжая вслед - жест приглашал и чуть-чуть - извинялся:
- А то прямо ой как есть хочется, - продолжал он. Такой... простой, что и сама она вся улыбнулась. Подтверждая:
- Ага...

А мысль, такая живая и бесстрашная, которая в голове нагнала вслед - ой, довыбиралась супруга по плечам да по росту, такой барана до копыт схарчит - и еще не наестся - Чешменка знала – врезалась. И с какой силой врезалась - знала...
В их самой теплой комнате было полутемно, жарко, подо что-то печь топили. Хоть ставни и открыты были - солнце не лезло, ну да, дом же под горой стоит, прикрывает, глядишь. Самый свет проходил через открытую дверь... и ветер еще, и птицы стрекотали, и у двери, совсем отодвинув и дверь, и занавесь во внешнюю прихожую, стояла, делила какие-то мелкие красноватые листики, наклонялась, укладывала их в тачку, напевала еще в добрых две трети голоса - знакомую еще песенку, про старую кровать и нерадивого мужа... девка?
Ох, как Чешменку прошибло, как ее в пол вколотило, злостью и тупым ужасом, поначалу, и как ей потом было стыдно-стыдно... Накрыло, вколотило по маковку - что но ведь она не спросила, она и знать не знала, а был ли кто с таким сероглазым, можно подумать, одна она девка в здешних краях, чужая к тому же... и как они сейчас делиться будут, а она вообще не будет делиться... И охолонула за выдох, эта - рыжая, золотая, грузила растеньица, поднималась, ну и дверь наверно, скрипнула, к ним поворачивалась. Их общий, нездешний, тянутый, лисий профиль - общий что на старшего, что на младшего, что у Мрэжека, что у Ралицы - трудно было и такой пришибленной и у ней не узнать. И тоже было страшно. Себя, а еще стыдно. Тоже... ну хоть в подпол провалиться, только жрать хочется.

Чешменке еще было - и страшно, и стыдно... А сестрица Ралицы, надо думать, выпрямилась, отряхнула руки, лоб вытерла - тыльной стороной ладони, шагнула к ним, шаг где-то (тоже была сероглазая... еще прозрачней). Вот точно поддразнила:
- Утра, Ралица. Теплого. Вот надо было с мамой спорить... - Ралица ее спрашивал, мелким близким жестом, о чем, вроде, придвигался к столу... Та продолжала не переставая разбирать листик от листика, выпрямившись теперь. (...с корешочками. Рассада какая-то. Чудная). - Она высказывала, что если вас не трогать - так ты глубоко за полдень проспишь. Мы с папой Мрэжеком стояли все же, что вынырнешь. До полудня.
- Вынырнул? - ее смешило, что Ралица озадачился. Щурилась. Была вообще похожа. На Мрэжека больше даже (...лисица).
- Вынырну-ул, едва к четвертому утреннему кругу подползло. Тоже дело, - дразнилась, кажется. И снова нагибалась грузить листики. Выпрямлялась, не догрузив, это Ралица бросал жестом: "А где?" - и отзывалась. - Мама коз на склоне бдит, вывела, как все сожрут - вот будем снова ягоду сажать. А так все до свету снялись, в верхние виноградники бдить поехали. Тебя не будить решили... - а потом она сначала отвлеклась и посмотрела. И отчетливо сбилась. Странным объединительным. - Вас. Ой. Здравствуйте.

А с Чешменкой все еще было. И то "страшно", и то "стыдно". Ну ухо ей и резануло. Как сестрица Ралицы перешла... на очень... верхний. Как - ну вот староста разговаривает. Очень иногда. Там, в Горичке. "И как лехта Мрэжек в вашем доме с твоим отцом здоровался", - не замедлило подсказать - вот то изнутри. Где было страшно и стыдно.
Надо было выдохнуть. Выдохнуть и как следует набрать воздуха (...если, конечно, ее не выгонят) Она собирается здесь быть. И быть долго. Она научится:
- Да... хорошего дня, - ответила старательно. На обычном уважительном.
- Это Есеничка, - легко сказал Ралица. Вслед уже, да. Чешменка еще отловила паузу (кажется, хотел назвать другое имя. Кажется, дразнился? Кажется, ему сказали так не делать...) - Моя младшая сестрица. Одна из младших, - а вот потом он паузы не делал. Когда указательный жест, уже на нее, передавал - уже сестрице (...а девочка-то мелкая. Вот только-только в жилетку втряхнулась. Если носят лехтев жилетки). - А это Чешменка. Моя самая ценная Чешменка.
А эта (...да, осенняя, лисья, хорошо назвали) - что? - улыбалась:
- И это хорошо. Вы к столу придвигайтесь, лепешек и утренней зелени вам, что осталось, оставили. И молока, с холодка еще. Маму-то позвать? - и ответа от Ралицы она не ждала, подняла ящик и покатилась. Договаривая. - Да думаю, сама прибежит.

Чешменка думала, ей неудобно за столом. За этим столом неудобно второй раз. Еще потому, что сейчас бы она от той похлебки, что всосала, как не было, в первый раз - не отказалась. Если правда дрянь эта из носу не потекла бы, на похлебку-то... И потому что есть хотелось, но на еду смотреть было странно, словно и совсем не голодная была. А лепешки были пухлыми, сытными, и сыр еще был, мягкий, свежий, свой небось - не продают, куда им, и незнакомая, цветная, простенькая овощная крошенка-затирушка, из того, что уже рискнуло вытянуться, и что еще в погребах достояло, быстрая еда, огнем не тронутая... Пора такая.
Была бы очень хорошей, думала Чешменка, сказала бы - еще с того неловко, что второй день в чужом доме ешь еду, ради которой зад мало не приподняла, даже не почесала, и продрыхла невесть сколько, пока заботились, как о нежной девочке. Додумала, на Ралицу глянула, и над собой усмехнулась - ну, ест. Чай, и от работы бегать не будет...

Ралица-то сел напротив, ноги вытянул, легко добыл лепешку, разломил в глубину, уложил внутрь кусок сыра, засыпал затирушки и ел, жевал, сок тек. Вкусно ел. Смотрела снова, что так бы и сжевала. Его, конечно. С едой сложнее было. Но надо было, надо - нерешительно подбирала кусок сыра, лепешку, откусывала, вкуса с ней как не было, еда не то, чтобы укладывалась, прямо странно было - не она ли еще круг дней назад думала, подвернись хлеб мягкий, по-людски, весь бы съела, пока не лопнула... Да ладно, круг дней... не она ли поутру думала, что у этого дома можно стены выжимать. А в кувшинчике - думала смочит-проскочит, и тоже по правде холодное было, так что ой, не проскочило, чуть не поперхнулась...

Это мама Ралицы, ниери Колишна, как возникла - и не углядела Чешменка - в рабочем и с работы, вон, края штанов и накидки мокрые и в земле, или уже "ягоду сажают". А Чешменка чуть сдержалась вот, чтобы вот на приветственный жест старшей этого дома не поперхнуться фонтаном. Ралица же что - положил недоеденную лепешку, приподнялся, приветствовал и за приветствием - кажется, у старшей тоже спрашивал, что не будили - и что дальше-то делать. Легко спрашивал - думал бы, что серьезно выговорят - ну вряд ли брал бы обратно лепешку?
И в самом деле - отвечали ему легко:
- А что вас будить? Наработаться весной успеешь. День-другой и на виноградники поедешь, там Стэблика-старший думает новую террасу чистить, а всяко корни подбивать твои плечи пригодятся. А сегодня-завтра твой день и твой праздник. Ваш общий. Поешь, вон, супругу по Этэрье поводи, пусть присматривается - кто мы и как мы живем. А там и что делать будет. Ладно, девочка?
Ну она хоть спросила - не переходя на общий, все легче было, только быстро-быстро проглотить все пришлось, неловко было Чешменке, пока отвечала это: "Ладно... ниери Колишна", - а та ловила на руку - рабочую, грязную - и махала рукой, оставайтесь, дескать, действуйте... И Чешменка старательно жевала - думала - ой, ей двух дней не хватит, столько понимать надо, даже на недурную голову, а голова-то дурная... Вот как, хотя бы, с ее новой старшей правильно разговаривать?
А ниери Колишна уже готовилась уходить и оглядывалась через порог, сдвинув дверную занавесь:
- Пойдете - сверху, над печью, пирог возьми, Цватанке занеси, зайди к ней обязательно. Скажи - я ее еще в лес, дикий лук выбирать зову. И вообще зайди.
- Зайду, - подтверждал Ралица, надо бы.

А Чешменка думала потом - жевала я, что ли, так плотно, чихнуть ли боялась, что даже так и не рискнула спросить, кто ж эта Цватанка? И тогда, и потом забыла...

Ниери Колишна ушла дверь не задвинула - "дому подышать" - ветер пришел. Свежий, хороший, прохладный, лесом пах, соснами - такой, что Чешменка иначе и не ответила бы на вопрос Ралицы вслед - вот как и лепешку доел, и чашку ополовинил:
- Как, пойдем?
- Конечно, пойдем, - сказала Чешменка. Подумала и еще сказала. - Это как вот - день за день, всего-то... я хотела у вас деревом врасти?

Этэрье стояло... хорошо - еще думала Чешменка. Тесно, но хорошо, верхней стороны, откуда все проглядывается, не стоит, так, поднимаются края, карабкаются на горку, и дом семьи Ралицы с ними. На горке лес растет, от самого солнца прикрывает, с горки вода бежит, далеко ходить не надо... Пристроилось - еще называла Чешменка - втянулось, в узкую по-правде-то долинку, между склоном и рекой - реку помнила, переезжали. Вот куда они свои знаменитые виноградники втиснули, то, что в доме Ралицы над проходом беседкой растет, не считается же, да и где свой хлеб растят и куда зверей гоняют - тут вот с первого взгляда не разглядишь. И усмехалась себе вслед - глядишь, еще наглядится - две руки, что от работы никогда не бегали, Ралице-то в дом она привела...

А пока - а чего, походит, и в самом деле, посмотрим, и свежо, и пройтись можно, поглядеть - на хорошее место, как здесь люди живут, поспрашивать... Вот прямо сейчас спросит - от того, что этот звук, что ей с утра покою не давал - скрипел, клацал - и теперь никуда не делся...
- Ралица, а что это там такое... стучит и скрипит? Я с самого утра слышала, - потянул же кто-то за язык! Но Ралица улыбнулся, все же переспрашивая:
- С утра? Просыпалась?
- Ой... ну, я ж как всегда - под рассвет глаза продрала. До печи дошла бы, только лежанка мягкая и ты спишь, - говорила уж честно, почти, раз проболталась. - Ты хорошо спал... ну, и я решила... раз спишь...
А Ралица поманил жестом, дотянись, что-то тихое скажу - щурился... лис - длинный, дотянулась - и выдал шкодным шепотом:
- И хорошо... День вчера был... очень много его было. И поспать хорошо. А скрипит - это в ковровом углу водосброс и их стиральную машинку сливают. Дочищают после зимы. А то и запустили уже. Хочешь, к ним зайдем? Если водоброс на ходу, там точно кто-то есть...
- А они ничего... что мы к ним так зайдем? - спросила Чешменка. Любопытно было. Все же больше чем. Перекрывало - противный голос: "Не смотрят, говорила такая - ща тебя каждому по деревне покажут, чтоб о чем болтать было".
- Да чего, соседи же, - отзывался Ралица. - Да и старшая Х’рошичка день да день с нитками общается, даже до красильщиков катится... не очень, кто зайдет - ей на радость...


*а в следующей части - дразнится - начнутся мои обожаемые файские бабки